Во Вселенной виноватых нет

« Прости, пожалуйста, но я всё равно принадлежу ему».

В космологии пустота — это область Вселенной, не заполненная галактиками.
В моем случае пустота — это всё-таки масса галактик, лишенных Вселенной.

Можно и нужно оставаться здесь — на третьей по удалённости от Солнца планете, где живут люди, превращающиеся в волков, и дельфины, что ныряют в глубины сознания и рисуют там драконов, влюблённых в оборотней.

— Я ему задолжал пожизненно, Чимин.

— Любые долги оплачиваются. Просто нужна правильная валюта.

Вы — два идиота, зеркально отражающие друг друга, а я где-то посередине держу это блядское зеркало.

Мне грех жаловаться.
Понимаю.
А я и не жалуюсь.
Не ворчу.
Не жалею себя.
Не плачу.
Не чувствую.

Только ярко осознаю:

у меня просто больше нет имени.

Как и у моей машины.
Мы с ней — безымянные точки, внушительно контрастирующие запорошенной чернотой металла и кровавым пятном тонкого свитера на фоне утреннего света февральского неба.

Грех жаловаться.
Я и не жалуюсь.
Только всё-таки чувствую.
Чувствую, что не хочу больше чувствовать.
Чувствую, что, если не разучусь в ближайшее время, можно распадаться на атомы.
Как удачно, что я не боюсь боли. Удачно, что во мне целые массы да контейнеры бесполезной легковесной храбрости.

— «По-испански»?

— Ага. Испания — это страна такая. Люди там говорят на испанском.

Смекнув, невыносимое создание дует губы:

— Я кореянка! Откуда мне знать испанский?

— Так и я не стрекозёл, откуда мне знать стрекозий?

— За тридцать три тиктока, которые ты скинул мне в течение последней пары часов.

Чего-чего?

— Какие тридцать три? — Сгибаю колени и наконец ловлю любимый взгляд, пытаясь отыскать в нем хотя бы зачатки совести. — Это столько накопилось у тебя непросмотренных за всю неделю небось. — Он усаживается, поддевая мои ступни, и настойчивым движением тянет на себя, предлагая свои колени подушкой. — Ты вообще, что ли, не смотришь, что я тебе кидаю?

Только теперь ему тридцать два.

Но мы его прошли.
Постепенно.
Месяц за месяцем.