Права человека как политика и как идолопоклонство

Забота о правах человека есть обеспечение негативной свободы: свободы от насилия, угнетения и жестокости

Декларация рисует мир, в котором люди, внезапно обнаружив, что их гражданские и политические права у них отобраны, по-прежнему способны защищать себя, основываясь на своих правах человеческих существ. Иными словами, под слоем гражданского и политического остается слой естественного. Но каковы конкретно взаимоотношения между правами человека и естественными правами или между человеческим и природным? Что можно считать естественно человеческим?

«Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства». То есть документ лишь провозглашает права, но не разъясняет, почему люди ими обладают.

История разработки текста Всеобщей декларации свидетельствует о том, что это молчание было умышленным. Когда в феврале 1947 года Элеонор Рузвельт впервые собрала коллектив разработчиков в Вашингтоне, китайский конфуцианец и ливанский католик завязали долгий спор о философских и метафизических основаниях прав человека. По заключению госпожи Рузвельт, необходимость продвигаться вперед требовала того, чтобы Запад и Восток согласились бы не соглашаться друг с другом[67].

Таким образом, в основе культуры прав человека лежит сознательно выбранное умолчание. Вместо содержательного набора аргументов, поясняющих, почему права человека универсальны, вместо доводов, ведущих к исходным принципам, — предложенных, например, в написанной Томасом Джефферсоном незабываемой преамбуле к Декларации независимости США, — Всеобщая декларация прав человека просто принимает существование прав как должное и посвящает себя их совершенствованию.

Капитализм, который приходит в закрытое общество, не стоит уподоблять троянскому коню, несущему с собой права человека. В авторитарных системах правозащитная идея утверждается лишь тогда, когда активисты, рискуя своими жизнями, создают социальный запрос на такие права, а их деятельность пользуется последовательной и решительной международной поддержкой.

Да, активисты, сражавшиеся с рабством в XVIII веке, относились к рабам как к братьям, но это были меньшие братья, требующие отеческого попечения. Современная доктрина прав человека, напротив, видит в жертвах обладателей прав, способных защищать себя, возможно, с нашей помощью, но неизбежно своими средствами. Именно это я имею в виду, говоря о том, что права человека приобретают глобальное значение, делаясь локальными.

В подобном будущем, которое принадлежит равным, права человека предстают не универсальным кредо глобального общества или секулярной религией, но чем-то более ограниченным и в то же время более ценным: общим вокабулярием, с которого начинается наша дискуссия, тем гуманистическим минимумом, из которого могут произрасти различные идеи человеческого.

Я не собираюсь выступать с пророчествами, предвещающими конец правозащитного движения. Речь идет лишь о том, что этому движению пора повзрослеть, признав, что мы живем в мире множества культур, имеющих право высказываться о том, что является должным или недолжным в поведении человеческих существ. Возможно, именно в этом и заключается главное историческое значение правозащитной идеи в истории человеческого прогресса: она радикально упразднила иерархию цивилизаций и культур. В 1945 году вполне нормальной казалась мысль о том, что европейская цивилизация внутренне превосходит прочие цивилизации, которыми она управляет. Многие европейцы по-прежнему убеждены в этом, хотя никаких оснований для таких мыслей у них не должно быть. Более того, в те времена многие незападные народы тоже считали цивилизационное превосходство своих правителей бесспорным фактом. Сегодня и у них исчезли основания так думать. Одной из причин, обусловивших это, стало глобальное распространение правозащитной идеи. Ее язык наиболее последовательно артикулирует моральное равенство всех людей, живущих на земле. Но делая это, ее дискурс одновременно обостряет конфликт по поводу смысла, приложения и легитимности правовых притязаний. Правозащитный дискурс настаивает на том, что все человеческие существа имеют право участвовать в обсуждении того, как мы должны относиться друг к другу. Но как только всеобщее право высказаться и быть услышанным становится гарантированным, начинаются смятение и хаос. Почему? Потому что европейский голос, некогда принимавший на себя миссию по пресечению разноголосицы, больше не обладает привилегией делать это, а те, кто теперь сидит за столом переговоров, не собираются ему эту привилегию возвращать. Все это можно считать прогрессом, шагом по направлению к миру, о котором тысячу лет мечтали различные культуры и религии, — миру подлинного морального равенства всех человеческих существ. Но соглашаясь с этим, нужно признать и другое: мир морального равенства есть мир конфликта, делиберации, спора и уступки.

По-видимому, в следующие полвека можно ожидать того, что моральный консенсус, оформивший Всеобщую декларацию в 1948 году, продолжит разваливаться. Несмотря на всю риторику относительно общих ценностей, пропасть между Америкой и Европой в правовых вопросах — таких, как аборты или смертная казнь, — будет, вероятно, расширяться. Точно так же будет увеличиваться дистанция между Западом и остальным миром. Нет никаких оснований полагать, что экономическая глобализация повлечет за собой моральную глобализацию. Напротив, по мере того, как экономики унифицируют свои деловые практики, правила собственности и коммуникационные сети, будет нарастать и попятное движение, призванное укрепить целостность национальных сообществ, культур, религий и образов жизни.

За последние двадцать лет американская правозащитная политика становилась все более парадоксальной: нация, обладающая великой историей защиты прав собственных граждан, сегодня возглавляет ряды тех, кто обличает нарушения прав человека в других странах, но отказывается ратифицировать ключевые международные документы, касающиеся правозащитных вопросов. Причем это фундаментальное противодействие применению международных правовых норм у себя дома исходит не от государств-изгоев, не знающих западной традиции, и не от исламских или азиатских обществ. Фактически его источник находится в сердце самой западной традиции права, ведь сопротивление оказывает нация, которая, связав права с народным суверенитетом, усматривает в международном правозащитном контроле покушение на собственную демократию. Из всех курь­е­зов, сопровождавших историю защиты прав человека с момента принятия Всеобщей декларации, этот, наверное, поразил бы Элеонор Рузвельт более всего.

Более того, инфляция прав — тенденция определять все желаемое и манящее в качестве права — подрывает легитимность сущностного ядра прав, подлежащих защите. В указанное сущностное ядро должны входить права, без реализации которых жизнь вообще невозможна. Главный тезис здесь заключается в том, что гражданские и политические свободы являются необходимым условием обеспечения социальной и экономической безопасности. Без свободы артикулировать и выражать политические мнения, без свободы слова и собраний, без свободы обладания собственностью субъекты не смогут организоваться на борьбу за социально-экономическое благополучие.