Станислав Игнаций Виткевич

Виткевич приходил к убеждению, что индивидуальная духовность, ощущение связи с мировым целым угасают по мере развития цивилизации

Виткевич — контрнатуралист. Он был сосредоточен на вопросах онтологической сути.

Если нельзя лучше — нужно всегда иначе»

«Любовь и еще одно непостижимое слово — смерть», — пронеслось в ее памяти в виде печатной строки из «Мрака звезд» Мицинского.

«Я, выбирая судьбу мою, выбрал безумие», — звучал эпиграф к «Ненасытимости», взятый из поэмы Тадеуша Мицинского «Самоубийца». «...И покинул рай, и сошел во тьму пещер» — таков отсеченный Виткевичем конец фразы.

Идеал же таков: любить одну женщину как друга (и это отвратительно), одновременно имея на стороне сколь угодно любовниц (может ли что-нибудь быть более отвратительным?). Ну а для нее как дело обстоит, так же? Нет, симметрия здесь исключена. Женская измена — нечто совершенно отличное от измены мужчины».

О принципиальном различии двух измен свидетельствует байка об опытах над белой крольчихой: эта дама, лишь раз изменившая своему белому мужу с черным любовником, до конца жизни то и дело производила на свет пятнистых деток.

Веселый до той поры, князь вдруг съежился и помрачнел. Получив удар исподтишка, он внезапно упал в грязную бездну половых страданий. Этот вечер должен был стать его собственностью. Он вот уже два месяца был влюблен в Гелю и бесился, не имея возможности довести ее до того, чтобы она наконец стала относиться к нему серьезно. Она целовалась с ним до потери чувств в минуты, свободные от других развлечений, а потом отплачивала ему за свое падение абсолютным пренебрежением. Униженный, обуреваемый ревностью и еще сильнее растравленный, он возвращался к ней, как привязанный на резинке. Он даже не мог использовать в качестве антидота других женщин, ибо питал к ним непреодолимое отвращение.

— Я слишком влюблен, и в этом моя трагедия.

Геля повернулась к нему всем телом.

— А она?

— Она ничего, она любит меня так, как обычно девушки в ее возрасте любят своих женихов. Но не в том дело, я больше не могу терпеть.

— А когда свадьба?

— Ах, как же вы циничны. Я не могу вынести самого факта влюбленности до такой степени, а не какого-то там дурацкого вожделения. Вы нравитесь мне в тысячу, в бесконечное число раз больше, чем она.

— Так почему же не я?.. — вымолвила она чуть не плача; Атаназий начинал приобретать в ее глазах очарование чего-то потерянного.

— Вы ведь сами сказали, я был еще недостаточно решительным, чтобы совершить это. А впрочем, я не люблю вас и не смог бы полюбить. Меня ужасает ваша раса и одновременно со страшной силой привлекает...

Мы хотели бы царствовать, но как сильный народ, не разъеденный обществом. По-настоящему царствовать, над собой и другими, без каких бы то ни было игрушек вроде парламентаризма, а если нет, мы станем фактором социального переворота — перед нами только эти два пути.

— А что же еврейский пролетариат... — встряла Юзя.

— Видели бы вы этот пролетариат не в вашем рабстве, а под правлением наших царей: никто бы в нем тогда не отыскал ни малейшей тени большевизма. Наш фашизм — вот это было бы здорово. Евреи — единственная нация, которой пока еще присущ здоровый национализм — только наше положение превращает нас, вопреки нашей воле, во взрывоопасный материал: оно трансформирует, а вернее, деформирует нашу силу в пространстве иной структуры.